Интересно, что кроме «Литературного журнала» многие девочки имели свои личные «Альбомы» (почти как в пушкинские времена). В толстенькие тетрадки, разукрашенные всякими розочками и голубками,  особо избранным разрешалось написать что-нибудь зарифмованное, обычно на тему сердечных дел. Довелось и мне сделать несколько записей в тех сборниках признаний в любви и дружбе. Увы, на какие вирши я сподобился, теперь не вспомнить.

Зато надпись, которую однажды увековечил в Логвощах, будучи в гостях, помню до сих пор. Один из взрослых парней в тот раз загорелся украсить себя татуировкой. Да не такой, какие в нынешние времена модницы позволяют себе на короткий срок, а настоящей, несмываемой. При этом кто-то трепанул, что у гостя  красивый почерк. Тут же меня вооружили чернильным карандашом и заставили написать имя на руке главного героя – «Витя». Я, пыхтя от усердия, задание выполнил. И только после болезненной фазы самого накалывания, которое совершил местный умелец,  все вдруг прозрели и ахнули: на покрасневшей от уколов руке вместо буквы «И» обнаружилась латинское «N», а  буква «Я»  вообще развернута в другую сторону. Что там было..! Бить меня не били, все ведь наблюдали за моими художествами, но с тех пор я от татуировок держусь подальше.

В  зале на первом этаже иногда  устраивались школьные балы. Это было событие если не вселенского масштаба, то местечкового определенно. Дежурные накануне всё тщательно намывали, расставляли по периметру стулья, проверяли музыку, а один из классов готовил литературно-музыкальные номера. В этом зале и мне довелось сделать свои первые простенькие фокстротные шаги и более сложные вальсовые «па» под известный счет: раз-два-три, раз-два-три.

Вскоре после начала бала, объявлялось о работе «Почты». Тут придется пояснить. Это сегодня у каждого школьника есть мобильник в кармане, и эсэмэски можно посылать хоть на край света. А, добравшись до «компа», ещё и «оторваться»  в «Одноклассниках» или «В контакте». В те времена главным и единственным средством коммуникации была записка. Представить школу той поры без записок просто невозможно. И девочки, и мальчики стеснялись своих первых чувств, страшно трусили и могли довериться только бумаге. Передавались записки через верных друзей и подружек, а срочные зашифрованные могли запускаться прямо во время урока с помощью бумажных самолетиков. Ну, а во время бала все с нетерпением ждали начала работы «Почты» со специальными почтальонами, потому что у каждого к тому времени уже накапливалось много чего для приватной переписки.

Признаюсь, и у меня долго не хватало смелости посмотреть в глаза девочке, в которую отчаянно влюбился в восьмом классе, и о которой  спустя многие годы написал рассказ «Неожиданный вопрос», изменив лишь имя главной героини.  Влюбился я сначала не в нее, застенчивую воспитанницу детдома Галю Кириллович, а в ее голос. Она пела просто божественно! Лучше всех! Из её репертуара остались в памяти  две песни, которые почему-то были весьма популярны после войны: «Индонезия» и «Бесаме мучо». Казалось бы, авторитарный режим, почти закрытая страна, и на тебе, даже дети распевали легкомысленные заморские шлягеры.

Наверное, оттого, что девочка-сирота успела уже вдоволь хлебнуть  горя, она исполняла свои песни  с какой-то скрытой душевной болью, которой, казалось, еще не должно было быть в юном сердце. Весь ее облик, стоящей на сцене хрупкой девчушки в школьной форме с двумя косичками на груди, вызывал чувство острой жалости и сострадания. Может, оттого и моё сердце потянулось к ней…

Для того, чтобы чаще видеться с Галочкой, и я записался в школьный хор. Руководил им преподаватель музыки замечательный аккордеонист Обмётко. Мы пели разные песни, но почему-то запомнилась одна на белорусском языке. Там были такие слова:

Коцiць у даль Нёман чыстыя воды,

Летнай блакiтнаю здобiць наш край.

Травы шауковыя берагам сцелюцца,

У люстра ракi углядаецца гай.

Я до сих пор благодарен школе за то, что она смогла  завлечь коллективным пением непутевого юнца. Без тех первых шагов в хоре, открывших мне целую страну по имени Музыка, едва ли бы, уже студентом, я оказался участником академического хора Петрозаводского университета, лауреата многих премий и званий, исполнявших в стране и за рубежом самую сложную хоровую музыку от «Реквиема» Моцарта до «Кармины бураны» Карла Орфа. Не раз и не два, слушая аплодисменты благодарного зала, мне вспоминался  микашевичский школьный хор и солистка из  группы сопрано по имени Галя, так трогательно певшая непонятное, но цеплявшее душу -- «Бесаме мучо».

А теперь пришло время рассказать о том, как я учился. Чуть выше уже упоминал, что первые четыре класса  закончил с похвальными грамотами. А вот дальше… Дальше я стал учиться совсем не так, как учился старший брат и   не так, как хотелось бы родителям. Почему? Это есть тайна великая! А если серьезно,  уже взрослым сам, голову сломал, пытаясь разобраться, почему с учебой получилось без фанфар и литавр? Одно мне сегодня понятно, чем дальше я рос, чем шире  раскрывались мои глаза на окружающий мир, тем неприкаянней  чувствовал себя в школе. За окном кипела жизнь целой вселенной с голубым небом, с птицами и цветами, с деревьями и травами, лягушками и бабочками, с пескарями, вьюнами, с таким чудом, как солнце… А в школе? В школе -- подневольное сиденье за партой, изучение мертвых, как значки древней клинописи, синусов и косинусов, лишенных запахов и цвета тангенсов и котангенсов.  Всё это входило в такое противоречие с моей сутью, с моей внутренней природой, что полюбить школу я просто не мог, не мог по определению. А если нет любви, там нет и всего остального.

Конечно, я пытался соответствовать уровню, который задавал брат и который не дискредитировал бы статус сына учительницы, но это удавалось с трудом.

Мама, преподававшая в старших классах литературу, вела со мной настоящую войну со всеми военными хитростями. В те времена учебников  было мало, мы пользовались одними книгами «Хрестоматии» и «Критики». Иногда она специально прятала учебники и ждала, буду ли я их искать. И, если я о них не вспоминал, первым кого  вызывала к доске, был я, субчик.  Но и я иногда проявлял  смекалку. Видя, что учебников на обычном месте нет, уходил к приятелю, усердно зубрил домашнее задание и с нетерпением ждал урока. А чтобы задуманный план сработал на все сто, сразу после звонка, громким шепотом начинал спрашивать: «Что задавали?» И тут же слышалось долгожданное: «Лёня, к доске!»

Такое легковесное отношение к учебе, естественно, должно было приводить к финалу, который описан в басне про беззаботную стрекозу, прогулявшую лето красное. Спасая положение,  в горячую пору экзаменов я потел по-настоящему, наверстывая упущенное. Тут-то я изо всех сил грыз засохший каравай учебной программы. И что удивительно, судьба на экзаменах всегда мне  благоволила,  всегда удавалось пройти это чистилище без особых потерь.

Но сами экзаменационные «сессии»  не забыть никогда. Уверен, сегодня такого уже нет, а мы  сдавали экзамены  каждый год, начиная с четвертого класса! Иногда думаю, неужели учителя не могли без этих стрессов оценить знания своих подопечных, которых знали, как облупленных? Увы, таков был порядок.

А еще была нервотрепка с разными приметами. В младших классах было «железное» предсказание: если весной увидишь первого аиста летящим, значит, будь «спок», в следующий класс ты перейдешь. А, если  сидящим – всё, тебе крышка, останешься сидеть на второй год. Как на зло, недалеко от школы сразу за лесхозом рос дуб с гнездом аиста. И всякий раз мой взгляд, как нарочно, натыкался на уже отдыхающего после прилета бусла. Тут же я с ужасом зажмуривался и отворачивался,  ещё долго боясь посмотреть в ту сторону. Да и старшеклассники перед экзаменом усердно колдовали над букетами сирени в поисках, была и такая примета, «счастливых» цветков с пятью или шестью лепестками, которые обязательно нужно было съесть.

Недавно мне посчастливилось еще раз побывать в Микашевичах. Перед отъездом я заглянул в родную школу, чтобы передать библиотеке новый сборник своих рассказов, и, переступив порог, вдруг снова почувствовал себя совсем маленьким, коротко стриженым наивным пацаненком и понял, что в этом городе у меня не один, а два родных дома. Один на Рудне, а второй –  здесь, на углу Ленинской и Школьной.