Р  У  Д  Н  Я

Почему северная окраина Микашевичей называлась Рудней, никто из моих знакомых в те годы не знал. Рудня и Рудня. Лишь позже удалось вычитать, что деревень с таким названием в Белоруссии хоть пруд пруди. У одних только соседей на Гомельщине больше десятка. А назывались так места по той причине, что в старину имели отношение к выплавке железа.

Сегодня, наверное, не так-то просто определить границу, где заканчивается город, и где начинается деревня «сталеваров». А в годы моего детства между самим местечком и Рудней находилась  широкая нейтрально-разделительная полоса. Это было болото, занимавшее всё пространство между улицей Ленинской и Новой,  и почти от второго Нового переулка до следующего. Заросшая мелким ситником низина весной заливалась водой, и была знаменита тем, что там обитали самые голосистые лягушки всей округи. Пройти теплым вечером по дороге во время их свадебных концертов было также трудно, как, наверное, трудно было проплывать древним аргонавтам мимо островов, где пели сирены. Тысячеголосый хор лупоглазых  выдавал такие страстные рулады, что становилось жалко бедных Каминских, дом которых стоял на самом краю болота, и которым волей-неволей приходилось слушать такие концерты ночи напролет.

С дома Каминских Рудня и начиналась. Для многих жителей сегодняшних Микашевичей название Рудня мало что говорит. А мое сердце начинает выпрыгивать из груди  при одном упоминании этого слова. Да и как ему не вскидываться, если здесь находится самое сокровенное место, к которому  навеки привязана моя душа. Именно здесь, на Рудне, в доме номер девяносто шесть по улице Ленинской стоял наш отчий дом. Дом, под крышей которого мне с братьями довелось расти и взрослеть. Как это поется в известной песне?

Мы все спешим за чудесами

Но нет чудесней ничего

Чем та земля под небесами

Где крыша дома твоего.

Отец у нас был во всех отношениях Мужик с большой буквы. Все заповеди, предписанные мужчине, он выполнил образцово: родил трех сыновей, посадил сад и дом построил. Как  этот дом ему дался в годы полной разрухи, знает лишь он сам. Бывало, к ночи еле приходил со стройки. А в последние дни, когда уже и печь выложили, и крышу гонтом накрыли, его и узнать было трудно. Одни запавшие глаза да скулы торчащие. И вот однажды, он посадил меня на колени, прижал к себе и со счастливыми глазами шепнул на ухо: «Дождались, сынок, завтра переезжаем! Завтра!».

Всё это было так давно, что приходится удивляться, как это память сумела сохранить те события. Но память наша, наверное, очень даже не глупая. Она знает, что главное в нашей жизни, и самое дорогое старается для нас сберечь. Поэтому и  запомнился навсегда тот солнечный день, когда отец, открыв дверь, пустил сначала кошку Мавру, а потом легонько подтолкнул и меня с братом через порог в янтарную комнату. Все стены, пол и потолок, сработанные из сосны, были залиты  мягким золотистым светом, отчего абсолютно пустые комнаты выглядели торжественно-парадно, почти как маленькие залы. Но главное даже было не в визуальной картинке интерьера, а в запахе. Всё внутри так пропиталось настоем сосновой смолы,  что он меня в первые минуты просто оглушил. Терпкий, отдающий скипидаром и канифолью, это был запах какой-то новой жизни, ранее мне не ведомой, но такой многообещающей.

Совсем недавно мне вдруг захотелось  вспомнить все  запахи, которые хранит  память, и записать их, выделив, наиболее важные. Оказалось, что главных  запахов помню более полусотни, и один из самых-самых – запах нового дома, того самого, на Рудне. И еще оказалось, что больше половины всей душистой коллекции, жизнь мне открыла в Микашевичах.