"Вацек" встретил прекрасным пляжем с белым песочком, которого не было на барацкой басени. А детворы тоже было превеликое множество. Вода - чистая, прозрачная, в самом глубоком месте доходила взрослому - "по- грудь", что более чем устраивало пацанов. Я не купался т.к. под штанишками был - "белка", без трусов, а договаривались купаться - "уткой" (в трусах).
Но я не очень огорчился т.к. увидел НЕЧТО : это был длинный, высокий (около метра) мосток, висевший над водой на столбах и уходивший куда-то далеко в лес, в болото. Это меня, сказать - заинтриговало, - ничего не сказать, эта неизвестность меня тянула, как магнитом: а что ТАМ, в конце этого моста ?
Это потом я узнал, что это был мост на мехустановку, где мне еще предстояло побывать и облазить там все окрестности, вплоть до Ивановой поляны, с ее знаменитым переходом ч/з огромный брод.
Дикое любопытство потянуло меня к мосту. Первых досок, естественно, не было (знакомая картина), и приставив какое-то бревно, взобрался на мосток. Вначале лежало по одной доске, дальше - по две, а с середины пруда - уже по 4 доски (каждый сезон мост восстанавливали, но все повторялось снова).
Вид с мостка был завораживающий: ты, как бы плыл, летел над водой. И уже где-то вдали кричали дети, а я один среди тишины и большущих белых кувшинок, между которыми плавали красноперки. Видно было до дна, с какими-то водорослями кучерявыми в глубине.
Я прошел по мосту дальше, но какой-то дядька, сидевший за кустом на речке, молча, помахал мне в воздухе сжатым кулаком , и мне пришлось отложить свою вылазку - он просто ловил рыбу, а я ему мешал.
Возвращаясь, я заметил, как уж схватил лягушку и крутился на листе кувшинки, пытаясь ее проглотить, а лягушка, раздулась и как-то утробно квакала.
Палкой, что держал в руках, ткнул сверху в ужа: "Опусти жабку, кишка!". Уж нырнул в воду вместе с лягушкой. Но тут у меня стали шевелиться волосы на голове: за кустами ольхи что-то ШЕВЕЛИЛОСЬ в камышах!
Было страшно и, в то же время интересно, а что там? И я опять ткнул палкой в глубину.
И опять, росшие осока и тростник, заколыхались вокруг ольховых кустов и эти колебания ушли куда-то в даль этого болота.
Заинтригованный, я слез с моста и пошел по тропке, ведущей куда-то в ольховые кусты. 
Из-за кустов, вдруг, показалась небольшая полянка, засаженная уже цветущей бульбой. На дальнем конце поляны стояла маленькая белая мазанка, у хатки росла молоденькая вишенка, уже с ягодами (во глаз "набит"!), и стояло чучело. Я огляделся и решил "снять пробу" с этой вишни..
И, вдруг (!), "чучело" пошевелилось и направилось ко мне, а мои ноги - просто "приросли" к месту!   Это была сухонькая старушка, с белой хусткой, завязанной узлом под подбородком, белая льняная сорочка, черная юбка и пестрый, уже выцветший передник. Лицо ее было черным от загара, такими же были и ее руки.
- А чый ты будешь, хлопчик?  - А что ты тут робиш?
- Хотел посмотреть, где кончается болото.
- Ой, дитятко, не лезь туды - там дрыгва! Як ускочыш - нихто цебе не буде ратавать!
Лицо у старушки черное, морщинистое, а глаза голубые и добрые - я бы сказал, ласковые, а над головой - тучи комарья! ( Я стою, хлещу себя сломанной ольховой веткой, а ей - хоть бы хны! ).
- А комары вас не кусают?
- О! Яны мене знають, ды и не пракусять маю скуру! - и показала черные, со вздувшимися венами свои сухонькие ручки
- От бяда, дитятко, няма чаго табе дать!
- А вишни? (Ну и говнюк наглющий!).
Старушка заохала и пошла, и принесла мне пригоршню вишен и отправила домой: "Иди, дараженьки да дому". Я шел и ел сладкие вишни, временами оглядываясь: старушка долго еще стояла неподвижно на краю бульбяного поля и, приложив руку ко лбу, смотрела мне вслед, облепленная тучей "своих домашних" комаров.
Только много лет спустя, рассказывая эту историю, Юзик Нагорный (Губатый), сказал : "Так это ж моя матка!". Я набросился, - как ты мог свою мать оставить жить в таких условиях, сам имея такую здоровенную квартиру! 
- А она сама не захотела, сказала - вас тут выгадавала, вайну перажыла - тут и памру! Только перекрыл крышу чаротом - его рядом много растет.

Вот эта картина: стоящая в цветущей ботве черная лицом, светлая душой, полешучка -старушка с ладонью "козырьком" у глаз от слепящего солнца и смотрящая в даль - для меня уже больше полувека является не только образом ушедшего детства, но как символ уходящего будущего нашего Полесья, нашей Беларуси !
Эта икона, (по-большому счету), как бы обращается с немым укором:
- Де, вы, детки, выж не туды идете, поверните сюды - направа!
Забыли мы одно мудрое изречение : " 
- Что бы понять будущее - надо обязательно вернуться в прошлое!                         Жаль
Вот с этой далекой картины и началось мое особое отношение к полесскому болоту, я бы сказал: преклонение перед силой, особой таинственностью и ореолом сказочности болота.
На площадке "у трансформатора собирались ребята и с Ленинской:Романовы, Донских, Здрок, Климашевские, Червяков и с Фабричного. Нужно отметить, что Романов Володя был постарше и, естественно , тяготел больше к парням-годкам: Ефимович Шурка, Донских Леня, Якубович и обо Титыча (Леоновичи).                                                     В бараке №23 проживали семьи: Леоновичи, Андрус, Башкевич, Налецкие, Федоровичи и Волоха.
У Леоновича было 4 сына: двое до- и двое послевоенные. Сам Тит имел протез и сыновей обязывали много работать по хозяйству.
Андрус Николай работал столяром на заводе, играл на гармошке, чернявый и красивый мужчина. Когда он растягивал меха гармошки его единственная дочь Люба всегда начинала петь, танцевать, говорили, что она будет артисткой - так в последствии и случилось: она выучилась на артистку, как и мой одноклассник Юра Аверьянов. Говорили, что Люба приезжала в Микашевичи на свою малую Родину, красивая стала - вся в отца, но я не видел, а жаль. Мама Любы работала в бухгалтерии завода.
Башкевич Мишка (Боцман) жил с матерью Олей, отца не было, очень дружен был с Колькой Морза из 10го барака, живет где-то в Минске.
Налецкие - он- низкий, толстенький, а- она - высокая, сухощавая. Вот на этой, ничем ни примечательной семье, хотелось бы остановиться отдельно. Жили они тихо, я бы сказал, даже незаметно, от них никто не слышал плохого слова, ни криков, ни лаянки у них во дворе не было. Был сын, но и он, так же незаметно вырос и уехал. Он работал на заводе, она - дома, в огороде, по хозяйству. Они оба, так же незаметно умерли один за другим. Но вот парадокс: жили незаметно, ни кому не создавали неудобств своим существованием, умерли незаметно, а память цепко держит эту "запись". Они - это, (для меня, во всяком случае), символ безропотной, незаметной, полешуцкой семьи. Для примера:( кто ездил поездами, тот поймет меня), человеку нужно пройти в другой конец вагона ночью. Он идет, а перед ним со всех полок свешиваются руки, одеяла, простыни и чьи-то "ароматизированные" носки и т.д.  А он идет и, извиваясь как уж, уклоняется от всей этой всячины, созданной другими (!), и, еще чувствует себя виноватым, что это ЕМУ надо. Вот так и Налецкие жили, словно чувствовали какую-то неловкость перед людьми. 
Помню один случай со старой Налецкой. Дело было в сентябре (бабье лето), пошла Налецкая в Грыщи (на Лысую гору) "нагреби пожни" (рожь уже месяц, как колхоз скосил, но еще не пахали).
Нагребла бабка по полю граблями этой пожни, связала в дерюгу, закинула ч/з голову на плечи - грабли в руки и пошлопала потихоньку домой. А тут - "два в одном" : председатель на "козлике", не хочу писать ФИО, хотя и знаю.
- Стой, бабка!   
- Стою.
- Где брала?
- Нагребла на поле.
- Это не твое - неси высыпай!
Бабка покрутила пальцем у виска: ты, что, здурел, человече?, и поклыпала к кладке ч/з, брод.
Ах, так!  Пред. - спичкой - чирк ! - и ей в солому(!) сзади - на бабка, получи!, а сам сел в машину и уехал.
Как бабка выбралась из полыхнувшего охапка соломы - одному Богу известно, ведь сухая солома, что порох.
Короче: бабка пришла домой черная, закопченная, косынка и волосы обгорели, а красная кофта расплавилась так, что женщины ножницами вырезали из кожи и мазали гусиным жиром. Эту историю долго обсуждали люди на бараках.