Все дома на Рудне были деревянные и одноэтажные, обычные рубленные белорусские хаты на одну семью. И все они, с наделами в тридцать соток, были примерно одинаково бедные, кто-то чуть крепче стоял на ногах, как рамщик Пронько, кого-то нужда прижимала посильнее. Сегодня в это трудно поверить, но было несколько хат, покрытых даже камышом.
Однако знал я одну семью по фамилии Фицнер, о которой надо сказать особо. Всего их было пятеро, двое взрослых и трое детей погодков семи-десяти лет. Такой бедности, в которой они жили, трудно сейчас представить. Даже Богом забытые крестьяне, горькую долю которых не раз оплакивал Некрасов, жили, кажется, лучше. Откуда это семейство появилось, не знаю. Но помню, что осели они на отшибе у самого леса, где не было и клочка земли, одни кусты. Сегодня это как раз угол, образуемый Ленинским и Северным переулками. Сначала Фицнеры ютились в какой-то будке, а потом начали строить дом. Хотя… какой там дом! У них не было и десятка бревен! Несчастный мужик, загнанный жизнью в угол, начал строить халупу из одних досок. Так ведь и это еще не вся правда о той отчаянной стройке. У них не было даже гвоздей! Приходилось рубить телеграфный провод на кусочки и прибивать ими доски.
Я пишу эти строки, а перед глазами всё ещё стоит высокий, худощавый, всегда тихо говорящий Фицнер, так похожий на некрасовского больного белоруса, описанного в «Железной дороге». И попробуй пойми, за что же досталось этому несчастному от жизни!
А спустя года три, уже на другом конце Рудни, рядом с домом Каминских, сразу за переулком, началась по тем временам большая стройка. Плотницкие бригады в два счета возвели четыре большущих одноэтажных дома, похожих снаружи на бараки. Вся Рудня гадала, для кого приготовлены эти хоромы. Но никто толком ничего не знал. Одни утверждали, что здесь будут квартировать сплавщики, пригонявшие плоты для лесозавода, другие божились, что построили дома специально для цыган, чтобы наконец-то стреножить вольнолюбивое племя и приучить к оседлой жизни.
Но…оказалось, был еще третий вариант, о котором никто не догадывался, но который, нас, мальчишек, устроил как нельзя лучше. Однажды утром послышался странный гул в том углу, где стояли новые дома. А вскоре уже все местные обсуждали новость: эшелоном откуда-то прибыла автомобильная рота с солдатами для перевозки дров от Свацкой канавы к железной дороге.
По этой канаве, проходившей недалеко от Рудни и которая сегодня, кажется, превратилась в речку Волхву, в начале лета сплавляли дрова -- двухметровые чурки, расколотые по диаметру на две части. Недалеко от дороги рабочие, перегородив канаву, устроили запань и подрядившаяся артель из мужиков и баб, сутками напролет, выкидывала плахи на берег. Чуть ниже по течению, у моста мы обычно удили рыбу и чего-чего, а каторжной работы артельщиков насмотрелись. Стоя почти по пояс в воде, они, как заведенные, кидали и кидали мокрые плахи, а на их место всё подплывали и подплывали новые, и так без конца. Течению ведь не прикажешь остановиться и дать передохнуть.
На берегу дрова складывались в длинные штабеля метра два высотой. К концу сплава весь берег был уставлен готовыми к отправке штабелями плах, почерневшими от водной купели. Оставалось только их вывезти к железной дороге.
В каждом мальчишке от рождения сидит солдат. Пилотки, звездочки, погоны, всё это притягивает его как магнит. Неудивительно, что все ребятишки Рудни тут же побратались с приехавшими автомобилистами, и пропадали у них с утра до ночи. К тому времени я уже перешел в девятый класс и бывал у солдат не так часто, но всё равно дружба завязалась и у меня, особенно с латышом по фамилии Виксне. Звали его Имандс. Он был светловолосый, не очень высокого роста, но так играл в волейбол, что один стоил целой команды. В школе у нас была волейбольная секция, и некоторое понятие об этой игре у меня было. Но то, что творил на площадке Имандс…объяснению не поддавалось. Только через несколько дней я узнал -- чудеса на площадке показывал не просто старший сержант, а член сборной Латвии по волейболу! Почему его сразу не забрали в спортивную роту, не могу понять. Хотя, это было время, когда спортивных подразделений в армии еще могло и не быть.
Вскоре дружба военных и юных граждан Рудни приобрела и деловые отношения, можно сказать, коммерческие. Пацаны, жившие на улице Ленинской, у своих домов заготавливали чего-нибудь съедобного со своих садов и огородов и ждали груженых машин. Ни одного грейдера или бульдозера в те времена в местечке не было, и можно только себе представить, как выглядела главная авеню Рудни. Это был размячканный песчаный тракт, с глубокой автомобильной колеей. Нагруженные под завязку ЗиЛы и студебеккеры еле ползли, цепляя мостами землю, и это давало возможность участникам сделки успеть обменять огурцы, помидоры, а чаще всего яблоки, на несколько плашек, которые сопровождавшие в кузове солдаты, им взамен сбрасывали. В общем-то, это был неплохой бартер, позволявший некоторым хоть как-то подправить дела с дровами, особенно тем, у кого не было отцов.
Однажды я пригласил к себе Имандса домой. Он долго отказывался, но потом все же согласился. Мама приготовила обед для гостя, познакомилась с ним и долго расспрашивала о Латвии и Риге, где Имандс жил.
Я бы, наверное, об этом визите не стал бы вспоминать, если бы у этой истории не было продолжения через десять лет, когда я уже сам носил погоны.
После учебной ракетной бригады в городе Луга, меня откомандировали в Ригу для прохождения дальнейшей срочной службы. И вот, попав на родину старого знакомого, решил его разыскать. Адреса у меня не было, только фамилия, имя и отчество. Однако для справочного бюро этого оказалось достаточно, и мы с Имондсом наконец-то встретились. Увольнительная была до вечера. Мы долго гуляли по городу, сходили в дом спорта, знаменитый «Ригас спорта намс», пообедали в кафе, и всё было очень даже славно, но… я чувствовал, что с моим старым знакомым что-то не так. Весь он какой-то был зажатый изнутри. И только в самом конце, перед расставанием, Имандс открылся мне и попросил прощения за то, что не может пригласить меня к себе домой. Он пояснил, что его соседи видели в советских солдатах оккупантов, и, если бы он меня привел с собой, они бы перестали с ним здороваться. Обижаться я не стал, к этому времени жизнь уже кое чему меня научила. Да еще и не известно, как бы себя сам повел, окажись на месте тех самых соседей. Одно дело, когда у тебя за спиной большое и сильное государство с «непобедимой и легендарной», и совсем другое, когда ты частица маленького народа, который за тысячелетия обижали все, кому не лень.
Оглядываясь сегодня на те далекие годы, вспоминая друзей с которыми бегал по пыльным улицам в коротких штанишках, невольно сравниваешь тех, послевоенных, с нынешним поколением тинейджеров, вооруженных компами, айфонами и айпадами. Контраст фантастический! Мы, на фоне нынешних продвинутых, были настоящие Маугли. Но какие же мы были счастливые! Да, у нас не было «Одноклассников», не было эсэмэсок, не было электронных стрелялок, зато были почти настоящие деревянные автоматы, и мы не в виртуальном пространстве, а наяву, обдирая свои вечно голодные животы, ползали в разведку во дворы, где прятались «немцы». И оставшись днем в живых, ночью спали, как убитые.
Иногда думаю, а случись сегодня снова выбирать детство, не задумываясь, перепрыгнул бы к тем, послевоенным, кто, подражая солдатам, топал по пыльной дороге, распевая теперь уже напрочь забытое: «Музыка играет. Барабаны бьют. Немцы отступают. Красные идут!»
А еще, вспоминая то далекое прошлое, не могу не сказать о том, что у пацанов, живших на Рудне, было много серьезного, взрослого труда. Те ребята, которые жили в центре Микашевичей, тоже впрягались и помогали взрослым, но они, как бы это выразиться, были слегка горожанами, чуть-чуть оторванными от земли. А «рудняки» -- это стопроцентное крестьянство. Тридцать соток приусадебного участка требовали рук, и детские руки со счетов в хозяйстве не сбрасывались. Брат, по причине своей болезненности помощник был слабый, он в основном сидел где-нибудь в углу с книгой, а мне с работой разминуться удавалось редко. Чем только не приходилось заниматься: и сечку рубить, и хлев у кабана чистить, и полоть, и окучивать, и жернова ручные крутить. А в старших классах еще и косить.
Вообще-то косьба – это отдельная песня. Не зря она воспета и художниками, и поэтами. Мужчина с косой и плугом всегда олицетворял хлебороба, всегда выглядел патетически. При этом плуг гнул человека к земле, а коса напротив, расправляла ему плечи, подчеркивая мужскую стать.
В классе седьмом я начал примериваться к отцовской косе и, за неимением подходящей травы, уходил с ней на луговины, где росла конюшина. И если в известной песне Ясь косил конюшину, да ещё и успевал поглядывать на девчину, то мне было не до этого. Послушная в руках хозяина, коса меня не слушалась, а я всё махал и махал руками влево-вправо, влево-вправо, пока отец не застукал меня за этим бестолковым занятием. Первое, что мне было сказано: «Запомни, косят не руки, а спина!». Он сунул мне справа подмышку коробок спичек и пошел по своим делам. Так я начал постигать премудрости по-настоящему мужицкого дела. Зато потом, видя в кино, как упражняются на сенокосе главные герои, так и хотелось сказать знаменитое Станиславского: «Не верю»! Видно было, что играть в кино косаря и косить, далеко не одно и то же. Даже в знаменитой картине А. Пластова «Сенокос», хранящемся в Третьяковской галерее, четверо с косой выглядят красиво, но неестественно. Видимо, художнику надо было вывести всех косарей на первый план, и он поступился реалиями, выстроив их во фронтальную шеренгу
Однако и женской работы нам перепадало. Помню, с мамой жали просо. К концу работы я уже еле держался на ногах, и последний сноп, как сегодня сказали бы, дожинал на автопилоте. В итоге, резанул мизинец левой руки до самой кости. Не раз и не два потом думал, что это за палец у нас такой ненормальный? Все ему не живется вместе с другими. Поднимаешь бокал с шампанским, и тут он норовит оттопыриться манерным крючком. Вот и дооттопыривался ... А рана от серпа -- не ножом резаная, заживает долго, да ещё и шрамом обязательно наградит бедолагу. Есть и у меня такая отметина.
Иногда удивляюсь, что за выдумщица жизнь! Что за фантазер! Разве можно было представить, что этот шрам, полученный жнецом-малолеткой, сослужит однажды добрую службу и выручит меня из очень щекотливой ситуации.
Вторая неделя моей работы в должности начальника отдела крупного объединения совпала с забастовкой на одном из шестнадцати деревообрабатывающих заводов. Это было ЧП Союзного масштаба, потому что бригады начали бастовать из-за повышения норм выработки не когда-нибудь, а в день открытия съезда КПСС! Неудивительно, что Министерство было поставлено на уши, как и комитетчики из госбезопасности. Из Москвы тут же поступил приказ -- немедленно выехать и обеспечить работу.
И вот мы, целая делегация белых воротничков, на заводе. Первым делом я решил разведать ситуацию, и без сопровождающих отправился в цех, где рабочие выключили станки. В основном там работали женщины, далеко не молодые, повидавшие всего на своем веку. Увидев меня, и узнав, откуда объявился такой гусь, взяли меня в плотное кольцо и начали резать правду-матку. А потом одна решила дать под дых: « А вот скажите нам, сколько вы получаете?». Конечно, я получал больше, чем они, и обнародованный размер моей зарплаты мог только подлить масла в огонь. Ссылка же на то, что в отличие от них, я много учился, здесь была бы явно неуместной. И тут я вспомнил тот злосчастный сноп и шрам на пальце. Я ответил : «Ладно, скажу. И не только, сколько получаю сам, но и сколько получает жена, однако при одном условии -- если вы сначала угадаете, откуда у меня шрам на левом мизинце». Наверное, потому, что женщины оказались северянками, имевшими мало дела с серпом, угадать они не смогли. Пришлось рассказать им и о Рудне, и о просе, правдиво, не обманывая, и они мне поверили. А, поверив, простили и мой галстук, и мой пижонский шарф, который я по глупости взял в такую командировку.
Я пишу эти строки о Рудне, в очередной раз мысленно пролетая над ней, как летают в небе персонажи в картинах Шагала. Я всматриваюсь сверху в родные места, в каждый укромный уголок, будто выискивая свидетелей своего босоного детства. Где вы теперь: Глушени, Некрашевичи, Котовичи, Фицнеры, Каминские? Где ты, Миша Пронько? Какими путями-дорогами ведет вас судьба? Благосклонна ли она к вам, как ко мне? Я так хочу, чтобы вы были счастливы…
Комментарии
Небольшую часть фотографий мы уже опубликовали, а именно те которые были подписаны. mikashevichi.ru/.../... и mikashevichi.ru/.../... Я попросил еще Марию подписать остальные. Периодически проверяю, как только так сразу перетащу.
Заранее спасибо.
Я всё призываю поискать старые фото. Так хочется что-то увидеть из прошлого! Помогайте.
RSS лента комментариев этой записи